Стратегии: Погребняк и Аствацатуров, интервью

Литературовед и писатель Андрей Аствацатуров и философ Александр Погребняк - об интеллектуалах, лузерах и власти сегодня, о «возвращении 90-х» и природе ностальгии по СССР

Философ Александр Погребняк и литературовед и писатель Андрей Аствацатуров

В вашей, Андрей, книге «Люди в голом» можно выделить типичный для 90-х типаж интеллектуала: это такой «сознательный лузер», герой-интеллектуал, предпочитающий творческую бескомпромиссность навязываемым стратегиям успеха. Как сегодня (на излете 2000-х, а также в свете раскручиваемого масс-медиа тренда на 90-е) чувствует себя этот герой? Какой была бы вообще в наши дни адекватная позиция так называемого «интеллектуала»?

А. Аствацатуров: Честно говоря, я не вижу среди нашей сегодняшней «интеллигенции», за редкими исключениями, людей чистых и бескомпромиссных. Долгие годы эта группа людей выстраивала свое сознание как антисоветское, надеялась на реформы. При этом петербургская интеллигенция, например, совершенно не «авангардна», и не очень способна генерировать активную общественную позицию. Неспособность к формированию альтернативных культурных центров превратила ее в такую грантососущую гидру, и это достаточно грустное зрелище. Ее идеалы, которые связывались с Гайдаром, СПС и прочим заигрыванием с властью, вроде бы реализовались, но вылились в некую деспотичную неолиберальную машину. Даже если убрать предполагаемую информационную блокаду, мы не увидим каких-то очень ярких деятелей. За отдельными, опять же, исключениями: например, в Москве – Бориса Куприянова, который при всем прочем – человек дела (его книжный магазин «Фаланстер» – предприятие коммерчески успешное). Или, в Петербурге – Константина Шавловского, открывшего недавно похожий на «Фаланстер» книжный (он же центр интеллектуальной жизни города) «Порядок слов».

А. Погребняк: Без сомнения, 90-е годы, которые я совершенно не хочу романтизировать, были и эпохой героического лузерства в том числе. В начале же 2000-х воцарившийся культ успешности сделал образ лузера страшилкой («неужели ты хочешь быть таким?»). А возвращение лузерской темы сейчас – это действительно интересно. На философском языке акт возвращения к феномену называется рефлексией. В рефлексии всегда есть момент ностальгии, ощущения упущенных возможностей. С одной стороны, ностальгическое возвращение к фигуре лузера может быть стилизацией: просто-напросто люди, уставшие от брутальной успешности, хотят чего-то иного – как когда все уже попробовали, тянет на что-нибудь с душком, с плесенью. Но даже «возвращение к лузерству» предполагает встроенность в сегодняшний идеологический контекст. Бодрийяр это назвал «мистической и политической экономией остатков»: когда какие-то радикальные вещи из прошлого вдруг возвращаются, но возобновляют свое существование в очень ограниченном режиме: на периферийных телеканалах, например, или в таблоидах (которые, по сути, замена «кухонь» 60-х). С другой стороны, все же в лузерской позиции сегодня есть некий шанс. Если вспомнить Жижека, в мире победившего либерализма левый интеллектуал призван занять позицию такого шута: вроде бы существа безопасного, но в какой-то момент способного больно цапнуть; это спасает остаточную радикальность. В целом, сегодня лузерство – это не такой проект начала 90-х, когда вы, как, скажем, режиссер Юрий Мамин, можете свободно снять какой угодно фильм и все будут вам аплодировать, когда этот фильм покажут по Первому каналу. Ныне лузер, скорее всего, окажется тем самым шутом – непонятым, отброшенным, лишенным финансирования. Третьего не дано: либо заниматься стилизацией под 90-е и вызывать к жизни разных смешных персонажей, либо производить продукт, коммерческая и политическая вменяемость которого глубоко под сомнением.

А. Аствацатуров: Согласен с Сашей: наверное, современный интеллектуал – это шут в прямом смысле слова. Собственно, в недавнем известном опросе портала OpenSpace самым влиятельным интеллектуалом был назван Виктор Пелевин. Пелевина трудно заподозрить в какой-то философской глубине, он скорее играет с поверхностными формами культуры. Его можно назвать клоуном безо всякого уничижения – тем, кто постоянно меняет маски, периодически нападает на власть, при этом занимая странную промежуточную позицию. Он такой интеллектуал-циркач.

А. Погребняк: Есть все-таки и некие вечные персонажи, у которых можно кое-чему поучиться. Идеальный пример: Кира Муратова. Возьмем ее фильмы с конца 60-х и вплоть до 2000-х: можно говорить, какие лучше, какие хуже, но в целом человек совершенно не изменил себе, остался нонконформистом для всех эпох, со всеми циклами, подъемами и перепадами; Муратова осталась художником, которого никак нельзя назвать «коммерческим» и при этом нельзя утверждать, что она делает то, что может понравиться только высоколобым интеллектуалам.

Если продолжить о сегодняшней отечественной ситуации. Фассбиндер сказал: «Не можешь изменить реальность, опиши ее». Как бы вы описали текущую реальность?

А. Погребняк: Чувство стыда и какой-то тошноты, конечно, есть. Если мы начнем углубляться в описание того, от чего нас тошнит, волей-неволей начнем искать то, что уже ушло. Какие-то вещи из недавней истории увидятся совершенно иначе – на фоне именно этой сегодняшней тошноты.

Приведу очень субъективный пример, опять же из кино. В одном из фильмов замечательного советского кинорежиссера Ларисы Шепитько («Ты и я», 1979) есть удивительный момент: показывают занесенную снегом полярную станцию, куда вдруг завезли пиво, которое на следующий день непременно скиснет; кто-то приезжает на собаках, кто-то – чуть ли не на вертолете прилетает, какие-то геологи… И мы видим мгновенный – но совершенно реальный, а не идеологический – коммунизм. Люди в этой сцене совершенно спонтанно чувствуют огромную солидарность друг с другом: пиво здесь только индуктор этой солидарности, если бы это пиво куда-нибудь убрали, то никто бы в этот момент возможно даже этого не заметил. Сегодня же, когда это условное пиво льется отовсюду, как раз солидарности никакой нет. Тошноты от пива даже лучших сортов – сколько угодно, а вот этот момент спонтанного братства людей начисто отсутствует. А образ этого братства – это живой проект, ради которого и стоит бороться или, по крайней мере, стоит помнить.

Философ Александр Погребняк и литературовед и писатель Андрей Аствацатуров

А. Аствацатуров: Эта ностальгия по советскому прошлому хорошо выражена и в образе «небесного Советского Союза» писателя Михаила Елизарова: ностальгия не по тому, каким был СССР, где хорошие ценности только декларировались (хотя многими искренне переживались), а по тому, каким он должен был быть. А вообще для современной культуры характерно ощущение «иллюзорности альтернатив». То есть альтернатива существующему порядку вещей есть, но она какая-то страшно далекая. Еще следует сказать об избыточности культурного продукта. Это как в супермаркете: всего крайне много, но полезного из этого – два-три наименования, все остальное полно консервантов и т.д. Та же история и с культурным продуктом – музыкой, книгами, кинематографом и прочим.

Возможен ли сегодня вообще – будь то в культуре, или в повседневности – какой-либо нонконформистский, революционный жест, который не был бы тут же захвачен властью? Мыслим ли бунт, не превращающийся тотчас же в бренд?

А. Аствацатуров: Абстрактно, конечно, можно что угодно предполагать. Делез и Гваттари в свое время суммировали вариант современной революции: «ненаправленный» творческий жест, не имеющий соответствия, направленный в некую бесконечность – жест, который не мог бы быть прогнозируем и предусмотрен властью. Выбор желания, которое власть не сможет «обеспечить». Моя позиция здесь вполне четкая: нужно создавать как можно больше альтернативных интеллектуальных центров. Пусть университеты остаются консервативными структурами; интеллектуал же должен дрейфовать в сторону альтернативного официальной традиции полюса, и уже оттуда вести свою деятельность. Что касается революции: она, безусловно, в современных условиях неосуществима, потому что может быть разыграна властью, стать предсказуемой, оказаться захваченной модой – если уже даже всевозможный «глянец» ее пропагандирует.

А как на «альтернативный интеллектуальный полюс» станет, по-вашему, реагировать Система? Есть ли какие-то иные пути, кроме того, как встроиться в неё или существовать «в подполье», подвергаясь атакам?

А. Погребняк.: Ну, это же элементарное противоречие: не желать встраиваться в систему и вместе с тем хотеть, чтоб система нас не трогала. Если люди делают что-то всерьез, они должны делать это осознанно. Тот же «брендинг» для предполагаемой «контрвласти» – очень важный ресурс, учитывая тот факт, что «бренд» – это форма санкции современной власти. Если раньше власть действовала запретами, то сейчас она разрешает, но в определенном режиме: делай дело, только пускай это будет «бренд». Бренд – это такая форма кастрации: то, что можно разменять, перепродать. Дальше понятно: если какая-то часть твоего творчества или твоей жизненной стратегии поддается «брендизации», если ты сам это видишь, то это хороший сигнал от системы – туда идти не надо. Например, ты написал книгу, а тебе говорят: это непонятно, много сложных слов, или опыт слишком экстремальный. Все, тебе ясно дали понять: будь радикальнее, двигайся дальше.

Если же говорить об альтернативных культурных центрах, которые обозначил Андрей, то они должны вырастать из конкретных проектов и ситуаций, быть всегда временными центрами, кочевыми структурами, которые существуют лишь до тех пор, пока власть не перегруппировалась после неожиданного плевка в свою сторону.

Беседовали и записывали Нина Асташкина и Артем Лангенбург

Фото: Алина Шамалова